История Карачая. И о его основателях.Упоминание о охотнике Боташе.

I. Рассказ о земле отцов
Ветер бежит по деревьям, и деревья шелестят листьями, но пусть ветер уснёт и уснут деревья.
В степи звучным ржанием зовут жеребят кобылицы и храпят сытые кони, но пусть их звуки спрячет густая трава...
За шатром плещет сильное море, над морем кричат чайки и колышется песнь рыбаков, но пусть море застынет и замолчат рыбаки.
Весь мир до краёв полон гула и звона, но пусть я буду глух ко всему, чтобы слышать талько твой голос и твои слова.
Прилетел бы к тебе я раньше, но Трам отбил мои крылья, когда я мчался сегодня за раненым тигром, чтобы огненной шкурой его ты в дни без солнца мог греть свои старые плечи...
Ты послал Трама, и Трам долго кричал, чтабы я остановился, но не виден был мне он, потому что был за спиной, и не слышен был, потому что был далеко. Не смог Трам настичь меня ни скачкой, ни криком и послал за мной стрелу, которая быстрее и коня, и крика. Резвее ветра был пламенный тигр, и я два раза хлестнул своего коня, я не видел, что в боку его торчит стрела, сделавшая его копыта тяжёлыми. Конь мой остался лежать там, где догнала его смерть, а я примчался к тебе. Трам сказал, что ты хочешь видеть меня как можно скорее. Я бросил в пути свой тяжёлый шлем, чтобы легче было бежать, снял стальную кольчугу, чтобы легче было дышать. На ногах моих раны и на дорогах кровь от ран.
"Открой же глаза, отец, и скажи, что хотел сказать..."
"Не могу открыть глаз, мой отважный батыр, - жёлтый туман смерти заполнил их, но я скажу тебе всё, что запер в груди очень давно...
Слушай слова о прекрасной земле и о тоске по ней, слушай внимательно, я тороплюсь.
Ты был не выше меча, воткнутого в землю, когда от яда стрелы уснул могучий алан Батырбий и мы насыпали над ним высокий курган. У этого кургана учил я тебя держать щит и владеть мечом, чтобы сила Батырбия вселилась в тебя. Ты вырос воином настоящим и стал главою лучшей сотни стражников-телохранителей хана Аслан-Герия, потомка великих хазарских каганов".
Кровью был залит взор Батырбия, но и перед смертью он видел только одно, видел, как горит в упрямом огне и рушится белый, будто снег, город Ма-Асс, где он родился и жил бы до смерти, если, бы не вынырнул однажды из-за крутых склонов его родины жёлтый бунчук узкоглазого хана Бату, внука Чингиза-завоевателя, поклявшегося приторочить весь мир к седлу монгольского коня.
Мчались по вселенной под жёлтым знаменем хана тысячи диких всадников, напоив себя яростью к чужим народам и кровью напоив чужие земли.
- Аланы! Откройте ворота, - кричали они, окружив дивный город Ма-Асс.
- Мы покорили множество близких и далёких от вас племён. Храбро бились и ваши соседи, но теперь их вожди - и кипчакский Бачман, и чиркезский Тюкбаш, и асский Иджис
- все собирают кизяк для наших костров. Смиритесь, аланы, - склонённую голову меч не рубит.
- Склонённую голову топчут в грязи! - неслись им в ответ гневные слова вместе с тысячью длинных стрел. Крепка была стена Ма-Асса, и высоки были его башни, звёзды ночью ложились на них отдыхать, а полдневное солнце могло уходить выше их только на локоть. Но невиданное оружие было у неведомого врага: стрелы с горящими хвостами срывались с его тугих луков и несли в город пламя и чад; камин большие, как лошадиная голова, метали его деревянные чудища и разбивали вековые башни и стены Ма-Асса...
Сражались маассцы, пока могли стоять, а когда не могли, падали непокорённые, укрывая собой свой израненный город и ненавидя врага...
К колёсам походных повозок поставил Бату детей аланов, приказав оставить в живых только тех, кто не выше колеса.
- К ним ещё не пришла ненависть их отцов, - оказал он, - а сила и мужество к ним придут. Пали аланы, не упав передо мной на колени, и лод пеплом будет земля их - Алания, пока буду жив я, а дети их забудут, чьи они дети, и будут служить моей славе... Развезли монгольские сёдла по горам и равнинам вселенной детей непобеждённых. Батырбий был ростом с меня, а я был среди тех, кто не перерос колеса, но мы были не такими уж маленькими, потому что колёса были всё же большие.
Тенью стал, прахом стал Бату-хан, а земля наша и теперь под пеплом, а сами мы умираем далеко от неё, под небом Хазарии (Крым), между водами двух морей.(Хазарское море - Чёрное море).
На синей реке Итиль (Волга) в богатом городе Саран-Берке сидит хан Узбек, ещё выше поднявший знамя Бату.
Вьючат верблюдов баскаки (татаро-монгольские сборщики дани) хана слезами н потом народов от самого Хорезма до синих пределов Рума (Византия) - оплота вечерних стран, и караваны по длинным дорогам везут в далёкий Сарай золото...
Богата дань и из Хазарии, отправляемая на Итиль Аслан-Герием, коварным нашим владыкой и монгольским верным рабом. Богата дань бедного народа, тяжело везти верблюдам томящие грузы в чужие края, согнулись их горбатые спины. Ещё ниже согнулись мы под бременем неволи в чужом краю.
Слушай, сын мой, теперь то, что нельзя было раньше тебе говорить, потому что ты был слишком молод, слушай то, что сейчас нельзя не сказать, потому что я ухожу туда, откуда нет возврата.
Я зову тебя сыном уже много лет, но отец тебе тот, кто лежит под курганом, а я его друг, учивший тебя всему у его могилы, чтобы ты во всём был похож на него...
Взгляни завтра утром на тусклое солнце, Хазарии - Батырбий проклял его, потому что его солнце было другим. Много раз собирал он аланов, чтобы их увести под своё солнце, но в последний раз стрела ударила ему прямо в сердце. Её принёс ветер, вылетевший из золотого шатра ничтожного потомка великих предков - Аслан-Герия, чью жизнь и покой до сих пор охраняли твои надёжные руки.
Слышу - сжали пальцы твои серебряную рукоять меча, и меч гневно звенит. Пусть никогда не утихнет эта песня гнева.
В глазах твоих пламенем вспыхнула ненависть, пусть она никогда не угасает. Пусть она тебя греет, если в пути мороз, пусть она тебе светит, если в пути темно. А путь твой будет далёк - воды моря, семнадцать зелёных долин, столько же снежноголовых гор и ещё тридцать рек отделяют тебя от Алании.
Собери своих земляков - ты их узнаешь по тоске в глазах - и разбей все живые и мёртвые стены на пути к ней. Ты узнаешь её, землю отцов, она отлична от всех, потому что прекрасней всех. Ты узнаешь её по пахучему стеблю травы, спрятанной уже много лет в рукояти твоего меча, которую сжали сейчас твои железные пальцы. Разожми их, открути рукоять и теперь клинком осторожно её раскрой - видишь? Только в стране аланов растёт эта трава, нигде её больше нет. Мать Батырбия сорвала её, расставаясь с родной землёй, а Батырбий сберёг её в сердце меча и меч оставил тебе, чтобы крепкой была твоя рука и неугасимой была любовь твоя к потерянной родине.
Силён этот стройный стебель, сочны эти узкие листья, цепки эти длинные корни на родных склонах, ни зной, ни бураны там для них не страшны. Людям нужен сок стеблей и листьев. Сок этой травы, поивший твоих предков, был тёмно-красен, как кровь, почти чёрен, как чай, и её назвали Кара-чай.
Поэтому и тебя назвал отец этим звучным и сильным словом - Карачай, а я, чтобы стала длинней твоя жизнь, сделал имя твоё коротким и стал ты Карча.
Я оказал тебе всё и могу умереть, тебе умирать желаю под небом Алании. Но живи много лет и будь похож в любви и ненависти на своего отца. Полюби свою землю и прокляни чужое, холодное солнце и чужие дожди.
II. Песня пастуха Таулу
В долине Бахсана в густом чинаре и орешнике лежал аул Карчи Эль-Джурт. В знойный полдень, когда Карча, со всеми мужчинами жал далеко за рекой ячмень, ворвались с боевым кличем в аул незнакомые всадники, опустошили дома и увязали всех красивых девушеr попер`к седла.
Четырех грабителей пронзил четырьмя стрелами молодой пастух Таулу, единственный из мужчин, кто им встретился.
До самого вечера вели на аркане пастуха, а когда пришла пора отдыху и загорелись костры, Абдулла, предводитель отряда, сильным взмахом ножа разрубил его путы и сказал гневно:
- Четырёх орлов погубил молодой волк, но волк не умрёт. Он будет стеречь лошадей и готовить нам пищу, пока не высохнет в нём кровь от жажды и голода. Сейчас он нам сварит своих лучших овец, а мы позабавим своих пленниц.
Связал десять любимых овец Таулу, поднял брошенный ему нож и нагнулся красить овечьи шеи. И когда запах крови пропитал его яростью, он, птицей перемахнув через костёр, вырос из пламени перед Абдуллой, схватил его за длинный ус, запрокинул голову и молча воткнул в горло нож.
Потом, крутясь вихрем среди набежчиков, Таулу стал делать то, что делает волк в отаре без пастуха. Долго он показывал гостям, как пляшет у вечерних костров смерть, а когда его снова связали и понесли к огню, он запел:
Эх, как мучила жажда сегодня меня,
Эх, как вражеской кровью я жажду унял!
О-рай-да, рий-да-ра,
О-рий-да, рий-да!
Десять бедных овец я послал на тот свет,
Вдвое больше врагов им отправил вослед!
Так учил меня Он -
Так и сделал я!
Эх, мне тоже пора, - о-рай-да, - умирать,
Эх, на вражьих телах так удобно лежать.
Так учил меня Он -
Так и бился я!
Поднят я над огнём многим множеством рук,
На моём лице смех, а на вражьих - испуг!
Так учил меня Он -
Пусть Он здравствует!
Я недолго пожил, но пожил, как хотел,
Перед смертью теперь одного б я хотел,
Чтобы Он на коне
Показался вдруг.
Чтоб за склоном вдали Его шлем засверкал,
Чтоб Он видел конец мой и гордо сказал:
"Так учил я его -
Так и умер он!"
- Одинаковой дорогой приходят все в мир - все с плачем, а уходят по-разному, - так сказали чужеземцы, изумлённо внимая гортанным ритмам пастуха, висевшего уже под пламенным зевом смерти. - Невиданной доблестью нас ослепивший пастух, чем защитил ты сердце от страха?! И какими сумел поразить стрелами наши ничем не смягчённые души?! Скажи - о ком твоя последняя песня и допой её до конца - смерть тебя подождёт.
- Надо сердце заполнить любовью, чтобы не осталось в нём места страху, - так ответил Таулу, когда его развязали. - Песня моя о тех, кого я люблю; она очень длинна, но я её допою, и пусть доживут свои дни те, о ком я пою.
Вырезал Таулу сыбызгы (род свирели) из бересты, наполнил грудь воздухом, и крутая, как подъём в горы, клокочущая, как река, густая и сильная песня понеслась далеко сквозь сердца суровых пришельцев, сквозь горы и туман на горах...
"Лес, не шуми - я пастух из Эль-Джурта, сейчас буду петь о народе своём и о Карче, Батырбиевом сыне, свободу нам давшем.
В далёком Крыму жил Карча беззаботно, но стала язвить ему душу тоска по отчизне; томить стали ветры и запахи трав синих гор, будить стали ночью Карчу стоны отчих полей, одичавших без добрых семян, без людей.
Созвал он однажды товарищей верных, которыми были и Трам меткоглазый, и сильный, как лев, Адурхай, и быстрый, как рысь, Будиян с Наурузом бесстрашным и эти слова им сказал:
- Без родины мы мертвецы все и между живыми, на родине мы и среди мертвецов все живые.
Потерявший глаза
может песню услышать,
Потерявший уши
может радугу видеть,
Потерявший руки
может на свадьбе плясать,
Потерявший ноги
может друзей обнимать,
Потерявший всё
может в родной земле лежать.
Потерявший Родину
Совсем ничего не сможет.
Готовясь к побегу, собрали друзья всех аланов и лунною ночью, когда в тихом море стоял, их корабль, напали они и разбили отряд безбородых крымчаков, которые посланы были Аслан-Герий-ханом с таким повеленьем: сначала дорогу отрезать аланам, потом за их головы взяться...
- Вах, чудо какое-то мчится в степи, - удивился Герий, на рассвете разбуженный гулом, - синий туман перед чудом клубится, и светлые звёзды и чёрные галки летят из тумана; слепящее солнце горит перед чудом, а позади серебрится луна.
- Ох, то не чудо, - сказали Герию его сыновья, - то несётся к нам конь богатырский, туман из ноздрей выпускает; земля от копыт его стаями птиц отлетает, и искры из кремня подковы его высекают.
Ох, мчится на нём стальнорукий Карча, рассекая поднятым мечом небеса; на груди его латы сверкают, как солнце, а щит за спиной, как луна...
Беспощаден, как смерть, был Карча, злом карающий зло: юрт хищных Гериев, себя называвших Асланами-львами, вогнал он в могилы, как в норы шакалов, и со своими людьми уплыл в море. Был долог на родину путь - три дня и три ночи туда, где дневное светило восходит, несли паруса, как орлиные крылья, аланов свободных, их жён и сестёр их, от счастья впервые запевших.
На утро четвёртого дня на беду им всем внезапно разгневалось небо: щитом своим синим оно загремело, и тучами чёрными солнце закрыло, и принялось огненно-жёлтые копья метать.
Спокойное море, пронзённое болью, взбурлило, восстала вода, разбуянились волны, и крепкий корабль аланов разбили, как щепку, на скалы прибрежные бросив. Судьба, что беду посылает, и помощь пошлёт, когда нужно: надёжную руку свою протянул потерпевшим крушенье народ той земли - апсуа (так называют себя абхазцы).
В краю их цветущем, в горах Джеметея, прожили аланы, пока не окрепли, и через шесть лет по крутым перевалам, идя снова к солнцу, опустились в Архыз, что лежал за снегами и льдами большого хребта.
Был чист небосвод над долиной Архыза, богат был Архыз и зверями и птицей, и туры, и овцы там быстро плодились, но не росла там трава Кара-чай... В поисках этой травы исходили мы много земель и, наконец, до Басхана дошли, чтобы здесь отдохнуть, а потом её снова искать..."
Так закончил свою песнь Таулу и спросил:
- А что ищете в этой земле вы, рождённые далеко от неё? Что пожать вы хотите осенью, посеяв весну своей жизни страхом и смертью?
И так ответили ему помрачневшие воины:
- С несчетными войсками идёт по горам и равнинам сын Тарагай-амира Темир-Асхак, Железный Хромой, родившийся от матери с зажатым в кулаке сгустком крови. Под его знаменем за одно это лето мы прошли, покрыв пеплом, и страну картвелей Гюрджю-стан (Грузия, Картвели - так называют себя грузины), и страну Огня - Азербайджан, и сейчас перед нами, Темир-Асхак разбил возомнившего себя тоже железным Тохтамыша, великого хана Золотой Орды, и, не дав нам вытереть со лба пот этого боя, разослал нас по горам, чтобы и здесь, как и всюду, не оставалось племён, не склонивших перед ним головы.
Из другого конца света идём мы, земля наша далеко, мы забыли её лицо, покоряя чужие земли, а Темир-Асхак ведёт нас всё дальше, и там, где ступает его пята, надолго умирает трава и перестают смеяться дети. Истёрлись наши ноги в походах, истёрлись наши сердца, устали мы от огня и крови, жаждем мы сеять и жать, как твои соплеменники, ячмень, и как они, возвращаться по вечерам под мирные кровли и качать на коленях сыновей. Поэтому вчерашней ночью мы отстали от своего отряда - эти дремучие горы могут нас скрыть от Темир-Асхака.
Поэтому сегодня в полдень мы взяли себе в твоём ауле хлеба и жён. И сказал тогда им Таулу, что не может награбленный хлеб дать телу соков, а похищенная жена стать матерью верных сынов. И ещё сказал: просторна земля, щедры поля, добры люди в ауле Эль-Джурт - кров и тепло, мужскую дружбу и женскую любовь мог бы всякий найти в нём, открыв людям сердце, а меч оставив спящим в ножнах.
- И рады бы мы пристать к стае, - ответили ему, - да перья у нас не те. Красны наши руки от крови. Научатся ли они держать кетмень и пастушью ярлыгу вместо меча? Отмоют ли их пот и дожди?
Отвагой блистающий юноша! Будь для нас, своих врагов, братом, усни мирно с нами, а утром помоги решить нашу судьбу...
Но неожиданное для них настало утро. Когда ушли последние звёзды и разгорелась пламенная заря, из-за синих холмов вылетел на легконогом коне Карча, в светлых лaтax и сияющем шлеме.
А слева от Карчи и справа, вонзая копья во встречный ветер, выскочили все его воины.
Двое из них, Будиян и Боташ, вздыбили своих коней в самой середине похитителей и засверкали мечами над их головой.
Не дал Таулу пролиться крови: схватив и удерживая скакунов за уздцы, он начал свой рассказ о том, что в душах чужеземцев уже высыхают травы зла и вырастают цветы раскаяния и мира.
Слушал Карча пастуха, пронизывал долгими взглядами неподвижных воинов Железного Хромца, а потом сказал им, что они, сохранив честь похищенных ими девушек и жизнь смелого пастуха, сохранили своё право - жить, а всякий живущий должен быть свободен: незнакомцы могут направить своих коней в любую сторону, а если решат войти друзьями в аул Эль-Джурт, никто никогда не напомнит, как они вошли в него однажды врагами.
- Посмотрите на нас, - сказал им Карча, - из разных земель, из разных племён и в разное время пришли мы в Эль-Джурт, но кровь у нас стала одной. Пусть скажут, что это правда, и кипчаки из жёлтых степей, и болгары с реки Итиль, и крымчаки из Карасу-Базара, и бесленейцы и абазинцы с соседних долин.
И горе и радость, как воздух, как землю и воду, мы делим поровну, кто бы нас ни родил. Пусть скажут, что это правда, и знатный сван Отар и кабардинцы Тохчук с Тамбием, и малгарский пастух Хубия, и армянский охотник Айбаз, и княжич из Крыма Шаухал, и все аланы, с которыми npишёл я сюда из-за широких морей и через высокие горы.
Когда взошло солнце, эльджуртцы, обнявшись с пришельцами, сидели вокруг утренних костров, костров дружбы, жарили овец, принесённых в жертву счастливому дню, и слушали новую песню пастуха Таулу.
III. Враги и друзья
Не один раз меняли горы зимние и летние свои одежды с тех пор, как поселился Карча в долине Басхана, но неизменным было всё время счастье в его ауле, пока не проведал рыжий Асланбек - кабардинский князь из рода Кайтуковых - о том, что рядом живёт неизвестное племя, которое не платит дани.
- Ты нашёл среди гор и лесов дремучий угол, - сказали Карче люди Асланбека, - но ни один угол от судьбы не спрячет. Увидела княжеская служанка, спустившаяся из замка за водой, как волны Басхана несут свежие щепки, и вот мы, идя вверх по реке, нашли вас. Не один год, видно, сеете хлеб и пасёте стада вы на этой земле, но ни одного колоска и ни одной овцы не послали до сих пор тому, кто рождён хозяином этой земли...
Большое внимание оказал гостям Карча, не стал щедроту свою от них прятать, на почётное место их посадил и сам их старым вином и молодым мясом принялся угощать.
Полные артмаки (переметные сумы) подарков к сёдлам гостей своей рукой приторочил и, провожая их в путь, так сказал:
- Дома в Эль-Джурте открыты для вас, как открыты сердца эльджуртцев. Лица ваши мы будем с любовью помнить, а слова постараемся забыть, потому что они были недостойны вас. Хозяином земли не рождаются, хозяином становятся, когда начинают её лелеять, пахать её и засевать, орошать её солёным потом, чтобы хорошо на ней росли и хлеб, и трава, и цветы...
Невесёлыми ускакали послы Асланбека и грозными прискакали через несколько дней опять. И не тёплые слова приветствия, а жёсткие и тяжёлые слова принесли их уста.
- На земле твоей, - сказали они Карче, бряцая богатым оружием, - перестанут расти хлеб и цветы и вырастут могильные холмы... Без шапки и босиком должен ты погнать сейчас с нами пару жирных волов и сам их разделать: ждёт князь тебя со своим войском на полдневном пути отсюда и желает, чтобы сегодня за его столом ты был шапой (прислуга за столом) и своим усердием снял со своей шеи тяжкий камень вины...
Неподвижно и молча стоял Карча, крутил длинный ус и горел чуть заметно глазами. Старший из княжеских слуг подошёл вплотную к нему, протянул руки к белоснежной шапке его и, может быть, сумел бы снять её, если бы вдруг острый меч Карчи не отсёк ему голову...
Топнул гневно ногой Карча, и большой камень, на котором он стоял, дал трещину, а послы упали перед ним на колени.
Посадили эльджуртцы не в меру усердных послов на коней, прикрутили ремнями к сёдлам и, к спине одного из них привязав околевшего старого пса, сказали: - Везите князю нашу дань. По чести ему это мясо и по зубам. Не снимая оружия, легли спать эльджуртцы, а на рассвете, когда их дозорные зажгли на высоких вершинах костры тревоги, все они вышли, готовые встретить войско рыжего князя...
Многим не пришлось увидеть поднявшегося в то утро солнца, но чем больше падало сражённых, тем яростнее сражались живые... Катились потерянные щиты по склонам, как колёса; кони топтали коней; мечи расщепляли мечи, и разгорячённым бойцам нельзя было налиться из Басхана воды, потому что от крови он покраснел.
"Лучше сложить в бою голову, чем склонить перед врагом", - так решили эльджуртцы, хотя их было совсем мало, и продолжали биться. Их становилось всё меньше, и скоро бы их совсем не стало, если бы пришедшие из аула седоволосые матери не бросили к ногам противников белые шали со своих плеч.
Опустились к земле нацеленные в груди копья, застыли поднятые для ударов мечи, застряли в колчанах наполовину вытянутые стрелы...
- У тебя, - сказал Асланбеку Карча, - было больше рук, и ты одолел. Теперь ты погонишь наши стада в Кабарду, опустошишь наши дома и будешь пить нашу кровь. Но ты ещё прикусишь в раскаянии свою губу и проклянёшь этот день.
Ушёл Карча за перевал, взяв с собой Отара, княжича из рода Дадианов, которого усыновил много лет назад, когда жил в Джеметее. Ушёл и вернулся с многочисленным отрядом друзей-сванов, поклявшихся помочь Карче вернуть его народу свободу...
Большим праздником был в Эльджурте этот день, великий той был устроен в честь гостей, и старший из них - Адуа - первый тост на этом пиру предложил выпить за дружбу между гостями и хозяевами, которая началась сотни лет назад, когда царь аланов Доргулель Великий выдал свою красавицу сестру Борену замуж за грузинского царя Баграта.
- Умерли давно и Баграт и Доргулель, - сказал Адуа, - и много ещё царей после них умерло, но дружба жива, потому что живы народы, которым нужна дружба.
Завтра мы вместе с вами сразимся с вашим врагом и будем пировать снова, если победим: а если падём за друзей, падём не жалея о недожитых днях. Но огонь вражды зажёг один князь Асланбек, сын Кайтука, проливать же кровь за него будут такие же люди, как мы. Поэтому мы с Карчой, перед тем как вырвать из ножен мечи, решили предложить Асланбеку вернуть всё, что взял он у вас, и выдать заложников, чтобы не смог он больше посягать на вашу свободу и покой.
Узнал Асланбек о численности и мощи своих врагов и принял все их условия. Через три дня пастухи его пригнали в Эль-Джурт отары овец, табунщики его пригнали косяки лошадей, а старший из асланбековых послов, красивый и мудрый старик, поставил перед Карчой двух сильных юношей-заложликов и сказал:
- Это сыны хороших, почитаемых нами отцов. Пусть живут они под твоим крылом и пусть они сами, их внуки и правнуки принесут твоему народу добра в сто раз больше, чем принёс ему горя наш неразумный князь.
IV. На земле отцов
Удачлив был на охоте Боташ, не имел себе равных ни в силе рук, ни в меткости глаза, ни в быстроте ног. Охотился он обычно один, только сына Карчи - Джантугана иногда брал с собой, потому что Джантуган был также упорен и неутомим.
На высотах Садырла, за горой Минги-Тау, подстрелив двух оленей, Боташ и Джантуган летним вечером разложили костёр отдыха и, пожелав друг другу хорошей ночи, уснули богатырским сном.
Но несчастной оказалась ночь: бродяга-змея набрела на них и ужалила в грудь Джантугана.
Два дня вёз Боташ юного друга, устроив на конских спинах носилки из веток березы и и молодой травы.
Торопился Боташ, понукал лошадей неустанно, но не привез в Эль-Джурт Джантугана, а привез его холодное тело.
Нагнулся печальный Карча к остывшему сыну, сурово обнял его и хотел повернуться назад, как вдруг схватил в охапку траву с носилок и закричал:
- Боташ! Где ты ее нарвал?! Это она - трава Кара-чай, чей запах мучил нас всех столько лет, она, чей высохший стебель хранит в себе до сих пор рукоять отцовского меча, она, чьи соки текут в нашей крови! Скажи же, Боташ, где она растет?!
Карча прижался лицом к зеленой траве, и ее пучки, передаваемые из рук в руки, пахли его слезами.
- Она растет там, - ответил Боташ, - за великаном горой Мииги-Тау. Прекрасна и щедра ее земля. В прошлом году, когда, в первый раз там охотясь, я пустил лошадь пастись, посеяла она из худой своей торбы несколько горстей ячменя, и в этом году я не поверил глазам, увидев, как хорошо он зацвел. И лесом, и дичью богат тот край, бродят в нем никем не пуганные стада оленей, туров и коз. Та земля так прекрасна, что не смог я ее проклясть даже в тот день, когда она влила яд в грудь моего друга.
- Это земля наших отцов, - сказал Карча. - И нет на свете ничего, за что можно проклясть отчизну. Я благословляю тот день, который отнял у меня единственного сына, но вернул мне единственную родину.
Похоронили Джантугана на высокой горе близ Эль-Джурта, которой потом дали его имя, и сразу же, не откладывая, Карча стал готовиться в путь.
Больше половины эльджуртцев ушло с ним. Прощаясь c оставшимися, Карча сказал, что и в разных землях будут они одним народом, между ними будет стоять великая гора Минги-Тау, но не будет она преградой их любви и братству. Две ее вершины будут как две груди матери, и, как молоко одной матери, будут пить оба народа воду рек, стекающих с этих вершин в разные стороны - к восходу солнца и к заходу.
Самым старшим и почитаемым среди оставшихся был мудрый Малкар, и их поэтому назвали балкарцами, а те, кто ушел с Карчой, приняли имя карачаевцев. Показал Боташ в широкой долине меж крутых гор клочок оголенной земли, траву с которой он сорвал, чтобы мягче было спине умиравшего Джангутана.
- Наш Карт-Джурт! - вскрикнул Карча п лег грудью на этот клочок, и лежал неподвижно до вечера.
Когда же зажглись звезды, Карча, выпрямив богатырские плечи и широко расставив ноги, гордо стоял на родной земле, и Млечный Путь горел за его плечами, как крылья.
И там, где он стоял, поставили первый дом первого карачаевского аула Карт-Джурт - Древняя отчизна.
("Горы и нарты", Ставрополь, 1978 г.)